Неточные совпадения
Как ни велик был в обществе вес Чичикова, хотя он и миллионщик, и в лице его выражалось величие и даже что-то марсовское и военное, но есть
вещи, которых дамы не простят никому, будь он кто бы ни было, и тогда прямо
пиши пропало!
— Вам следует подать объявление в полицию, — с самым деловым видом отвечал Порфирий, — о том-с, что, известившись о таком-то происшествии, то есть об этом убийстве, — вы просите, в свою очередь, уведомить следователя, которому поручено дело, что такие-то
вещи принадлежат вам и что вы желаете их выкупить… или там… да вам, впрочем,
напишут.
— Это все равно-с, — ответил Порфирий Петрович, холодно принимая разъяснение о финансах, — а впрочем, можно вам и прямо, если захотите,
написать ко мне, в том же смысле, что вот, известясь о том-то и объявляя о таких-то моих
вещах, прошу…
— Когда изгоняемый из рая Адам оглянулся на древо познания, он увидал, что бог уже погубил древо: оно засохло. «И се диавол приступи Адамови и рече: чадо отринутое, не имаши путя инаго, яко на муку земную. И повлек Адама во ад земный и показа ему вся прелесть и вся скверну, их же сотвориша семя Адамово». На эту тему мадьяр Имре Мадач весьма значительную
вещь написал. Так вот как надо понимать, Лидочка, а вы…
— Ах, если б можно было
написать про вас, мужчин, все, что я знаю, — говорила она, щелкая вальцами, и в ее глазах вспыхивали зеленоватые искры. Бойкая, настроенная всегда оживленно, окутав свое тело подростка в яркий китайский шелк, она, мягким шариком, бесшумно каталась из комнаты в комнату, напевая французские песенки, переставляя с места на место медные и бронзовые позолоченные
вещи, и стрекотала, как сорока, — страсть к блестящему у нее была тоже сорочья, да и сама она вся пестро блестела.
«Да, эта бабища внесла в мою жизнь какую-то темную путаницу. Более того — едва не погубила меня. Вот если б можно было ввести Бердникова… Да,
написать повесть об этом убийстве — интересное дело.
Писать надобно очень тонко, обдуманно, вот в такой тишине, в такой уютной, теплой комнате, среди
вещей, приятных для глаз».
Он даже усмехнулся, так что бакенбарды поднялись в сторону, и покачал головой. Обломов не поленился,
написал, что взять с собой и что оставить дома. Мебель и прочие
вещи поручено Тарантьеву отвезти на квартиру к куме, на Выборгскую сторону, запереть их в трех комнатах и хранить до возвращения из-за границы.
— Я… так себе, художник — плохой, конечно: люблю красоту и поклоняюсь ей; люблю искусство, рисую, играю… Вот хочу
писать — большую
вещь, роман…
— Верю, верю, бабушка! Ну так вот что: пошлите за чиновником в палату и велите
написать бумагу: дом,
вещи, землю, все уступаю я милым моим сестрам, Верочке и Марфеньке, в приданое…
Но, однако ж, кончилось все-таки тем, что вот я живу, у кого — еще и сам не знаю; на досках постлана мне постель,
вещи мои расположены как следует, необходимое платье развешено, и я сижу за столом и
пишу письма в Москву, к вам, на Волгу.
— Да ведь у тебя не приготовлены
вещи, как же ты поедешь? Собирайся, если хочешь: как увидишь, так и сделаешь. Только я тебя просил бы вот о чем: подожди моего письма. Оно придет завтра же; я
напишу и отдам его где-нибудь на дороге. Завтра же получишь, подожди, прошу тебя.
Настоящий Гегель был тот скромный профессор в Иене, друг Гельдерлина, который спас под полой свою «Феноменологию», когда Наполеон входил в город; тогда его философия не вела ни к индийскому квиетизму, ни к оправданию существующих гражданских форм, ни к прусскому христианству; тогда он не читал своих лекций о философии религии, а
писал гениальные
вещи, вроде статьи «О палаче и о смертной казни», напечатанной в Розенкранцевой биографии.
Он стал штейнерианцем, но в известный момент стал смертельным врагом Штейнера и
писал о нем ужасные
вещи, потом опять вернулся в лоно штейнерианства.
Только немногим удавалось завоевать свое место в жизни. Счастьем было для И. Левитана с юных дней попасть в кружок Антона Чехова. И. И. Левитан был беден, но старался по возможности прилично одеваться, чтобы быть в чеховском кружке, также в то время бедном, но талантливом и веселом. В дальнейшем через знакомых оказала поддержку талантливому юноше богатая старуха Морозова, которая его даже в лицо не видела. Отвела ему уютный, прекрасно меблированный дом, где он и
написал свои лучшие
вещи.
Я помню эту «беду»: заботясь о поддержке неудавшихся детей, дедушка стал заниматься ростовщичеством, начал тайно принимать
вещи в заклад. Кто-то донес на него, и однажды ночью нагрянула полиция с обыском. Была великая суета, но всё кончилось благополучно; дед молился до восхода солнца и утром при мне
написал в святцах эти слова.
Да
вещают таковые переводчики, если возлюбляют истину, с каким бы намерением то ни делали, с добрым или худым, до того нет нужды; да
вещают, немецкий язык удобен ли к преложению на оной того, что греческие и латинские изящные писатели о вышних размышлениях христианского исповедания и о науках
писали точнейше и разумнейше?
Ибо тогда, как
пишут и утверждают писатели, всеобщие голода в человечестве посещали его в два года раз или по крайней мере в три года раз, так что при таком положении
вещей человек прибегал даже к антропофагии, хотя и сохраняя секрет.
Спасибо добрым нашим дамам, они меня не забывают, и вдобавок Марья Казимировна уверяет, что мой письменный слог напоминает m-me Sévigné, tandis que je fais de la prose, sans m'en doute. [Тогда как я, несомненно,
пишу прозой (франц.).] Такого рода
вещи тем забавны, что и тот, кто их говорит, и тот, кто их слушает, никто не верит…
Вы удивляетесь, что Ивану Александровичу отказали приехать в Тобольск, а я дивлюсь, что он просился. Надобно было просить ехать в виде золотоискателя. Я читал его письмо Орлову и ответ Орлова. Странно только то, что Орлов при свидании в Москве с Ив. Ал. сказал, чтоб он
написал к нему и потом ничего не сделал. Впрочем, все это в порядке
вещей… [И. А. Фонвизин просил разрешения поехать в Тобольск для свидания с братом.]
Воображаю вас в Москве — особенно у Константина Оболенского. Это мой допотопный знакомый. Тогда он был точно вырезанный из репы. Видел я его в Москве — та же пустошь неимоверная. При свидании больше об нем когда-нибудь поговорим и посмеемся. Я вам расскажу преуморительные
вещи,
писать их не приходится…
— Отлично! Отлично! Как приятно, — продолжал он, удовлетворив первое чувство голода и откидываясь на задок стула, — иметь богатого писателя приятелем: если он
напишет какую-нибудь
вещь, непременно позовет слушать и накормит за это отличным обедом.
Что
писал это тот господин — сомневаться было нечего, потому что тут говорилось о таких
вещах, о которых он только один знал.
«Мадам, ваш родственник, — и он при этом почему-то лукаво посмотрел на меня, — ваш родственник
написал такую превосходную
вещь, что до сих пор мы и наши друзья в восторге от нее; завтрашний день она выйдет в нашей книжке, но другая его
вещь встречает некоторое затруднение, а потому
напишите вашему родственнику, чтобы он сам скорее приезжал в Петербург; мы тут лично ничего не можем сделать!» Из этих слов ты поймешь, что сейчас же делать тебе надо: садись в экипаж и скачи в Петербург.
— Или теперь это письмо господина Белинского ходит по рукам, — продолжал капитан тем же нервным голосом, — это, по-моему, возмутительная
вещь: он пишет-с, что католическое духовенство было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для русских — это перестать быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.
Он, конечно, умер; но от одной из кузин его (теперь за одним булочником здесь, в Петербурге), страстно влюбленной в него прежде и продолжавшей любить его лет пятнадцать сряду, несмотря на толстого фатера-булочника, с которым невзначай прижила восьмерых детей, — от этой-то кузины, говорю, я и успел, через посредство разных многословных маневров, узнать важную
вещь: Генрих
писал по-немецкому обыкновению письма и дневники, а перед смертью прислал ей кой-какие свои бумаги.
В то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам,
писал статейки и твердо верил, что мне удастся
написать какую-нибудь большую, хорошую
вещь. Я сидел тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось тем, что я — вот засел теперь в больнице и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру, то к чему бы, кажется, и
писать записки?
«Извините меня, милый папенька (
писал он), но вы, живучи в деревне, до того переплелись со всяким сбродом, что
вещи, не стоящие ломаного гроша, принимают в ваших глазах размеры чего-то важного».
Во-первых, он, как говорится, toujours a cheval sur les principes; [всегда страшно принципиален (франц.)] во-вторых, не прочь от «святого» и выражается о нем так: «convenez cependant, mon cher, qu'il у a quelque chose que notre pauvre raison refuse d'approfondir», [однако согласитесь, дорогой, есть
вещи, в которые наш бедный разум отказывается углубляться (франц.)] и, в-третьих,
пишет и монологи и передовые статьи столь неослабно, что никакой Оффенбах не в силах заставить его положить оружие, покуда существует хоть один несраженный враг.
— Как же ты говоришь так решительно? Яков Васильич
написал одну
вещь — и ты уж произносишь свой суд, а он
напишет еще — и ты станешь думать другое, и это наверное будет! — сказала она мужу.
— Аминь! — примолвил дядя, положив ему руки на плечи. — Ну, Александр, советую тебе не медлить: сейчас же
напиши к Ивану Иванычу, чтобы прислал тебе работу в отделение сельского хозяйства. Ты по горячим следам, после всех глупостей, теперь
напишешь преумную
вещь. А он все заговаривает: «Что ж, говорит, ваш племянник…»
— О, совсем нет, эпиграф прелестная
вещь. Что же вы хотите
написать?
«Есть, дескать, такие строки, которые до того выпеваются из сердца, что и сказать нельзя, так что этакую святыню никак нельзя нести в публику» (ну так зачем же понес?); «но так как его упросили, то он и понес, и так как, сверх того, он кладет перо навеки и поклялся более ни за что не
писать, то уж так и быть,
написал эту последнюю
вещь; и так как он поклялся ни за что и ничего никогда не читать в публике, то уж так и быть, прочтет эту последнюю статью публике» и т. д., и т. д. — всё в этом роде.
Прошло восемь дней. Теперь, когда уже всё прошло и я
пишу хронику, мы уже знаем, в чем дело; но тогда мы еще ничего не знали, и естественно, что нам представлялись странными разные
вещи. По крайней мере мы со Степаном Трофимовичем в первое время заперлись и с испугом наблюдали издали. Я-то кой-куда еще выходил и по-прежнему приносил ему разные вести, без чего он и пробыть не мог.
Не успел я произнести эти слова… и вдруг вспомнил! Да, это оно, оно самое! Помилуйте! ведь еще в школе меня и моих товарищей по классу сочинение заставляли
писать на тему:"
Вещий сон Рюрика"… о, господи!
Попросили у Борка перо и чернил, устроились у окна и
написали.
Писал письмо Дыма, а так как у него руки не очень-то привыкли держать такую маленькую
вещь, как перо, то прописали очень долго.
Уже по вечерам нынче Передонов не ходил играть на биллиарде. После обеда он запирался в спальне, дверь загромождал
вещами, — стул на стол, — старательно заграждался крестами и чураньем и садился
писать доносы на всех, кого только вспомнит.
Писал доносы не только на людей, но и на карточных дам.
Напишет — и сейчас несет жандармскому офицеру. И так проводил он каждый вечер.
Здесь я
написал две записки: одну — Биче Сениэль, уведомляя ее, что Гез находится в Гель-Гью, с указанием его адреса; вторую — Проктору с просьбой вручить мои
вещи посыльному.
Я не хочу ошибаться и верю, что после „Кто виноват?“ ты
напишешь такую
вещь, которая заставит всех сказать: „Он прав, давно бы ему приняться за повесть!“ Вот тебе и комплимент, и посильный каламбур».
Писать для настоящего большого журнала и
писать для Ивана Иваныча —
вещи несоизмеримые, и я вперед чувствовал давление невидимой руки.
Это совершенно особенное чувство: ведь ничего дурного нет в том, что человек сидит и
пишет роман, ничего нет дурного и в том, что он может
написать неудачную
вещь, — от неудач не гарантированы и опытные писатели, — и все-таки являлось какое-то нехорошее и тяжелое чувство малодушия.
В своей специальности я уже набил руку и вполне усвоил репортерскую привычку
писать о совершенно незнакомых
вещах с развязностью завзятого специалиста.
Вместо идейной
вещи приходилось
писать на заказ,
писать из-за куска хлеба.
— Мир, мир и мир, и на все стороны мир — вот что должно быть нашей задачей в данную минуту, потому что concordia parva res crescunt — малые
вещи становятся великим согласием, — вот что читается на червонце, а мы это забываем, и зато у нас нет ни согласия, ни червонцев. Вот вам и тема; садитесь и
пишите!
Панауров, красивый, немножко наглый, закуривающий из лампадки и посвистывающий, казался ее отцу совершенным ничтожеством, и, когда потом зять в своих письмах стал требовать приданого, старик
написал дочери, что посылает ей в деревню шубы, серебро и разные
вещи, оставшиеся после матери, и 30 тысяч деньгами, но без родительского благословения; потом прислал еще 20 тысяч.
Разумеется, стихи были плохие, но,
написав их, я разом доказал начальству две
вещи: во-первых, что карцер пробуждает благородные движения души, и во-вторых, что стиховная немочь не всегда бывает предосудительна.
Она
писала о детях, о дяде, о нянюшке, о покупках и между прочим, как о
вещи самой обыкновенной, о том, что Трухачевский заходил, принес обещанные ноты и обещал играть еще, но что она отказалась.
— Нет, это бы еще было в порядке
вещей; но он сегодня уехал в Петербург и
пишет теперь, что арестован.
Долгов, разумеется, по своей непривычке
писать, не изложил печатно ни одной мысли; но граф Хвостиков начал наполнять своим писанием каждый номер, по преимуществу склоняя общество к пожертвованиям и довольно прозрачно намекая, что эти пожертвования могут быть производимы и через его особу; пожертвований, однако, к нему нисколько не стекалось, а потому граф решился лично на кого можно воздействовать и к первой обратился Аделаиде Ивановне, у которой он знал, что нет денег; но она, по его соображениям, могла бы пожертвовать какими-нибудь ценными
вещами: к несчастью, при объяснении оказалось, что у ней из ценных
вещей остались только дорогие ей по воспоминаниям.
Итак, я больше никому не
писал, но с возмущением и безрезультатно ждал писем еще месяца три, пока не додумался до очень простой
вещи: что у всех довольно своих дел и забот, кроме моих.
Они читают полезные книги для того, чтобы знать, что пишется;
пишут благородные статьи затем, чтобы любоваться логическим построением своей речи; говорят смелые,
вещи, чтобы прислушиваться к благозвучию своих фраз и возбуждать ими похвалы слушателей.